Disclaimer: В рассказе содержатся сцены сексуального и психологического насилия, кровь и ненормативная лексика. Людям с тонкой душевной организацией, противникам отношений между близкими родственниками и тем, кто пришел сюда «справить нужду», настоятельно рекомендую не читать.
С уважением, Не-комментатор
Наконец, свершилось чудо — я получила расчет.
Начальник до последнего мурыжил, гад — ценного сотрудника, видите ли, терять не хотел. Что ж такой «ценный сотрудник» у него на минималке сидел и о повышении даже мечтать не смел? Но вот, наконец, подписал мое заявление. Правда, пришлось предъявить письмо из интерната и пригрозить судом, но это уже неважно. Важно, что он приезжает…
После общения с начальством еще успела заехать в Фонд. Председатель смотрела на меня, как всегда, с сочувствием и участием, выглядела уставшей и печальной. «Мы сделаем все, что в наших силах… Поможем всем, чем только сможем…», — повторяла она заученный текст, и я все яснее понимала, что помощи от них ждать не приходится.
Поблагодарила — и рысью по магазинам в поисках щавеля. Сережка очень любит зеленый борщ, если слова «очень любит» вообще применимы к таким, как он…
Вернулась домой поздно и сразу завалилась спать…
Проснулась еще до рассвета, и началось — уборка, готовка, стирка. Кажется, за этими обыденными действиями пыталась что-то скрыть. Что? Страх? Нетерпение? Волнение? Все сразу?
Воспоминания нахлынули, когда вычищала его комнату, куда три года вообще не заходила…
С самого рождения он был не такой, как все — лежал в кроватке молча, пристально глядя в одну точку. Меня это беспокоило — у других-то дети и ворочались, и постоянно какие-то звуки издавали, и плакали, и моргали, и поворачивали головку на знакомые голоса. Сережка же лишь изредка нехотя обращал на нас свой пустой взгляд, от которого у меня мурашки пробегали по телу. Я бегала по врачам, но они лишь разводили руками — подождите до года, подождите до трех лет, до пяти… Может, это временное, может, последствия родовой травмы, может, перерастет…
К году в физическом развитии он не отставал от сверстников, а вот во всем остальном… Он часами мог играть с одной игрушкой, причем сильно раздражался, если к нему начинали приставать с вопросами. Доходило до настоящих истерик, когда единственное, что могло его успокоить, это чтобы я взяла его на руки и прижала к груди…
Разговаривать он начал после трех лет, и если обычно в лексиконе трехлеток фигурируют слова типа: «мама», «папа», «дай», Сережка вполне обходился «уйди», «не мешай», «отстань»…
А в пять нам поставили диагноз.
Не скажу, что это был гром среди ясного неба — для себя-то я уже давно смирилась с мыслью о том, что наш ребенок аутист. А вот для мужа это стало настоящим ударом. Он, конечно, крепился, старался делать вид, что все нормально, но с каждым днем, он приходил все позже, от него все чаще пахло спиртным и чужой женщиной. Однажды он не пришел ночевать. Я понимала его — возвращаться каждый день домой, видеть отсутствующее выражение лица сына и натянутую улыбку жены очень тяжело. Поэтому я прощала ему все…
Тем временем Сережку определили в спецсадик, потом в спецшколу, и нам дважды пришлось переезжать. Ради сына муж бросил выгодную работу и согласился на половинный оклад в столице, я же и вовсе отказалась от карьеры…
Но я ни о чем не жалела — в пятый класс Сережка пошел уже в обычную школу. Да, он отличался от других детей. Да, он предпочитал книги и компьютер общению со сверстниками. Да, его боялись и не любили. Но он отвечал на уроках — не бормотал себе под нос, а именно отвечал, громко и внятно. Учителя его хвалили — его сочинения и контрольные по математике и физике ставили другим в пример, а о его фотографической памяти мне взахлеб рассказывали на каждом родительском собрании.
Муж им гордился. Гордился настолько, что прекратились его периодические походы«налево», от него больше не пахло спиртным, и в доме все чаще появлялись сладости. Однажды он даже принес посреди зимы свежий щавель, и Сережка съел две тарелки зеленого борща…
А когда ему было пятнадцать, Сережка вдруг снова замкнулся.
Я места себе не находила — это тревожный сигнал у здорового ребенка, а у такого, как он, это настоящая катастрофа. Это сводит на нет все усилия, всю работу, которая заняла долгих десять лет. Я пыталась его растормошить, кричала на него, плакала, даже била, но ничего не помогало. Он перестал ходить в школу, перестал общаться даже с теми немногочисленными друзьями, которые у него появились за пять лет. Несколько раз я даже вызывала к нему «скорую» — мне казалось, что он вот-вот совершит нечто ужасное. Но врачи только в недоумении разводили руками, мол, потерпите, это пройдет…
С мужем в то время тоже творилось что-то странное — он опять запил, опять стал пропадать вечерами после работы. Опять появился запах чужой женщины. Но мне было не до него, пока однажды вечером за ужином он не объявил, что уходит. Сережка в этот момент был в кухне. Когда муж начал говорить, он поднялся и вышел.
Закончив свою банальную, но от того не менее болезненную речь, муж ушел. Я его не останавливала, не кричала, не уговаривала. Даже не плакала.
А утром мне позвонили из милиции. Труп моего мужа обнаружили в мусорном контейнере позади нашего дома.
И я вдруг все поняла.
Я вошла в комнату сына. Его окровавленная одежда валялась на полу, здесь же лежал испачканный кровью большой кухонный нож. Сережка спал сном младенца, а на его щеке было небольшое бурое пятнышко. Мне стало страшно, но не от того, что он сделал, и не от того, что он мог бы сделать со мной. А от мысли, что его заберут, что его поместят в психушку или в тюрьму, что он там не выживет…
Я собрала окровавленную одежду и отнесла в стирку, тщательно вымыла нож, предусмотрительно вычистив все щелочки между лезвием и рукоятью. Растолкала Сережку и отправила его в ванную.
И тем же вечером позвонила в интернат, телефон которого мне дали, когда Сережка переходил в пятый класс. Уже утром за ним прислали машину…
Мне не разрешалось навещать его. Раз в полгода я могла позвонить ему и, не особо надеясь на ответ, сказать пару слов. А еще раз в месяц мне разрешали приносить ему передачки — одежду, еду, книги…
Мы прожили так три года. Когда Сережке исполнилось восемнадцать, меня предупредили, что держать его в интернате больше нельзя — по закону это учреждение рассчитано только на детей и подростков до восемнадцати лет. С двадцати трех его можно будет определить в аналогичное учреждение, но уже для взрослых, но эти пять лет он должен будет провести дома. Они заверили меня, что окажут нам всестороннюю поддержку, что раз в месяц нас будет навещать их врач, что раз в полгода он будет проходить обязательную диспансеризацию и курс лечения, что мне все объяснят и всему научат. «Но… вы же понимаете…», — понизив голос, закончил главврач на многозначительной паузе.
И вот сегодня его привезут домой…
Закончив уборку, я вернулась в зал, села на диван и включила телевизор наугад. Кажется, показывали какую-то комедию, но я точно не помню. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот лопнет, и замирало при любом звуке, доносившемся из подъезда…
Резкий звонок — короткий, как удар хлыста — заставил меня вздрогнуть. Сердце остановилось. На ватных ногах я с трудом преодолела несколько шагов до двери и дрожащим голосом спросила: «Кто?»
Ответа не последовало.
Вдруг переставшими слушаться руками я повернула замок, опустила вниз ручку…
На пороге стояли двое — молодой парень с коротко остриженными темно-русыми волосами и тусклыми карими глазами и мужчина примерно моих лет в белой медицинской шапочке на голове и зеленой форменной фуфайке под небрежно наброшенной темно-коричневой дубленкой. Мужчина выглядел уставшим.В руках он держал металлический чемодан с красным крестом в белом круге.
Я сделала … шаг назад, и врач слегка подтолкнул парня под спину.
Они вошли. Я помогла парню сесть на низкий пуф у двери, при этом он не поднял на меня глаз, и закрыла замок.
Нет, конечно, я знала, что это мой сын — за последние три года он, разумеется, сильно подрос, возмужал, черты его лица стали резче, и он еще больше стал походить на своего отца, но это точно был мой сын. И его молчание, эта апатия и неподвижность сводили меня с ума. Мне хотелось схватить его за плечи и встряхнуть посильнее, но я знала, что так его не растормошить…
Врач с глухим стуком поставил свой чемодан на трюмо и раскрыл его.
— Ольга Ивановна, — начал он, — Арнольд Львович просил передать вам направления на массаж и ЛФК, на иппотерапию и на дельфинотерапию… — он вручил мне ворох маленьких бумажечек. — Медицинская карта с результатами всех обследований, которые проводились во время пребывания Сергея в интернате. В ближайшие дни вам нужно будет обратиться в районную поликлинику и встать там на учет… — он вынул из чемодана коробки и баночки с лекарствами, заботливо упакованные в полиэтиленовый пакет. — А здесь лекарства. Вот подробная схема приема по каждому препарату. Старайтесь давать их в точно указанные часы плюс-минус пятнадцать минут, но не более.
Я кивнула и с горечью посмотрела на сына. Он по-прежнему смотрел прямо перед собой.
— Пожалуй, стоит раздеться, — проговорил врач и сбросил с плеч дубленку.
Сережка тоже начал медленно расстегивать пуговицы на куртке, все еще не поднимая глаз.
— Да, это одно из наших достижений, — грустно улыбнулся врач, — с мелкой моторикой у него все в порядке. А, значит, есть шанс, что он все-таки заговорит.
— А вот это, — он протянул мне три перевязанные тонкой резиночкой для денег ампулы с прозрачной чуть маслянистой жидкостью, лежавшие в отдельном пакетике, — на случай приступа…
Он умолк.
— Какого еще приступа? — поторопила его я, глядя, как Сережка, сбросив куртку на пол, начал развязывать шнурки на ботинках.
— У него редко, но бывает, — врач отвел взгляд в сторону. — Приступы немотивированной агрессии. Мы не знаем, с чем они могут быть связаны, хотя мы наблюдали за ним достаточно долго. Вероятно, это какие-то травматизирующие воспоминания…
— Как часто у него бывают приступы? — я даже сама удивилась своему спокойствию.
— Сложно сказать, — врач почесал лоб. — Раньше бывало и по два раза в неделю, а за последние полгода не было ни одного…
— Понятно, — выдохнула я, когда Сережка стянул ботинки и снова сложил руки на коленях. На нем был темно-зеленый свитер, который я привезла ему месяц назад, и белая рубашка, которую меня попросили передать для какого-то праздника, куда меня не приглашали.
— Вот моя визитка, — врач сунул мне в руку картонный прямоугольник. Я машинально кивнула. — Если вдруг вы столкнетесь с чем-то, с чем не сможете справиться, звоните мне в любое время. Если вдруг успокоительное не подействует, вызывайте «скорую» и немедленно звоните мне.
Я снова кивнула.
— Удачи, — он коротко сжал мою руку и снова набросил на плечи дубленку.
Я открыла ему дверь. Он молча вышел в подъезд, на прощание окинул меня печальным взглядом и быстро спустился по лестнице. А я стояла на пороге и слушала, как постепенно затихали звуки его шагов. Мне почему-то было страшно просто закрыть дверь и остаться наедине со своим сыном.
Но вот во дворе глухо заворчал мотор, сухо треснула передача, будто порвалась последняя ниточка, связывавшая меня с внешним миром. И я обреченно закрыла дверь и повернулась к Сережке.
Он по-прежнему сидел на пуфе, сложив руки на коленях, и смотрел прямо перед собой.
— Кушать будешь? — я старалась говорить спокойно, но слезы душили меня.
Он не шелохнулся.
Я готова была разрыдаться, но кому как не мне знать — это не поможет.
Явзяла его под локоть:
— Ты помнишь, где твоя комната? Я все там вымыла, вычистила, расставила по полкам книги… Ты, наверное, устал с дороги? Хочешь, я помогу тебе принять душ?..
Я говорила еще что-то, пару раз даже пыталась шутить, ведя его под руку по коридору, но он не реагировал. Я завела его в комнату и усадила на кровать. И только сейчас заметила наглухо задернутые пыльные шторы. Как же я могла забыть? Одним рывком я распахнула их, впустив в комнату яркий солнечный свет…
И вдруг за моей спиной раздался крик. Я обернулась в недоумении. Сережка, раньше равнодушно глядевший строго перед собой и неподвижно сидевший на диване, теперь метался по комнате, будто ища убежища от солнечного света, закрывал лицо руками и истошно вопил.
Я смотрела на него в удивлении, когда он вдруг подскочил ко мне, схватил за руки и с силой потянул вон из комнаты, не переставая кричать. Я пыталась упираться, но все было тщетно — Сережка был намного сильнее меня. Сначала он метнулся в зал, но там окна тоже выходили на южную сторону — он шарахнулся от света, как от чумы, закричал еще громче и еще сильнее сжал мои запястья, от чего я тоже закричала, и направился в сторону кухни. Здесь ему снова не повезло — солнечный свет заливал кухню и накрытый к обеду стол. Сережка взвыл и потащил меня в ванную.
По пути он таки ослабил хватку, и мне удалось вырваться из его цепких рук. Не помня себя, я кинулась к тумбочке, где лежали перевязанные тонкой резиночкой для денег ампулы, схватила одну из них и бросилась в кухню, где у меня хранились шприцы. Сережка метался по тесной ванной комнате, натыкаясь то на мойку, то на ванну, то на стиральную машинку. Мои руки тряслись, запястья болели, поэтому мне лишь с третьего раза удалось отломить запаянный кончик ампулы и попасть в ее полость иглой. Конечно, половину жидкости я расплескала, пока пыталась набрать шприц, еще треть я вылила, выпуская воздух — проклятый пузырек никак не хотел покидать насиженное место возле поршня. Когда же, наконец, мне все это удалось, я ринулась к сыну. Он все еще истошно орал, забившись в нишу под мойкой. Я нагнулась к нему и попыталась вонзить иглу ему в плечо, но он дернул ногой, больно ударив меня в грудь и опрокинув на спину. И я выронила шприц.
На моих глазах выступили слезы от обиды, от жалости к самой себе и к нему и от того, что целую ампулу совсем недешевого лекарства извела впустую. И что мне теперь делать?
Сережка продолжал выть. Его надо было как-то успокоить. И тут я вспомнила…
Я поднялась на колени перед ним и протянула руки, как делала, когда он был совсем маленьким, закрыв при этом глаза. Несколько долгих секунд он продолжал вскрикивать, но с каждым разом его крики становились все тише — или это мне так казалось? На самом деле я почти ничего не слышала — в ушах стоял грохот от бегущей по венам крови. Сердце колотилось так, что казалось еще чуть-чуть, и я повалюсь замертво…
И вдруг горячее крепкое тело прижалось ко мне, сильные руки обвились вокруг моих плеч, а в шею уткнулось влажное прохладное лицо. Я обняла его. Он всхлипнул.
— Мальчик мой, ну, перестань, — шептала я. — Это же я, твоя мама. Ты же знаешь, я никогда не сделаю тебе ничего плохого… Прости, что напугала…
Вдруг мою шею опалило его горячее дыхание, потом вдоль горла скользнул влажный мягкий язык. У меня перехватило дух, и остановилось сердце. Как это? Как такое возможно? Но он крепче прижал меня к себе и поцеловал сначала в щеку — робко, проверяя мою реакцию — потом в висок — уже смелее. А потом в губы…
У меня внутри одновременно похолодело и потеплело. В голове горящим кнутом билась мысль — это неправильно, он же мой сын, а я его мать, этого не должно быть, это недопустимо! А внизу живота что-то сладко и болезненно сжималось в предвкушении. Его руки тем временем из стальных обручей превратились в легких бабочек, которые порхали по моей спине, лишь слегка касаясь