Марька

Мы познакомились с ней на море.
Прочтешь — «познакомились на море» — и сразу думаешь о курортных знакомствах: кафе, коктейль, черные очки… В нашем случае было все не так. Были море, берег, скалы. Были палатки. Много солнца и песка. И много тела, глянцевого, просоленного тела, обугленного солнцем в шоколад.
Мы отдыхали «дикарями» — я и Юля, моя жена. Она была на этой должности всего пару месяцев, и я до сих пор не верил, что могу вволю облизывать это чудо, обаятельное и застенчивое, как смешарик Ёжик. Я ее так и называл: Ёжик. У нее и прическа была под стать: короткие прядки, торчащие копной в разные стороны. Морская соль делала их совсем-совсем твердыми, как у настоящего Ёжика. От природы они были у нее русые, но я красил их в ярко-оранжевый цвет, а Юля терпела, потому что мне так очень нравилось. Красноголовой Юле, девочке-спичке, девочке-апельсинчику хотелось все время ерошить волосы и думать о ней, что она не застенчивая неженка, а озорница и хулиганка, гроза ласточкиных гнезд.
Обосновались мы прямо на берегу, в тени глинистого обрыва. Здесь купались в основном такие же, как мы, «дикари» — их палатки стояли длинным рядом, уходящим за поворот берега. По вечерам они горланили под гитару «Я солдат», «Осень» и «Земля в иллюминаторе».
На второй день, когда мы накупались (я не смог уговорить Юлю снять купальник) и лежали в палатке, глядя на голубой треугольник неба — в него вдруг всунулась мокрая голова:
— Ребят, у вас не будет открывачки консервной? Извините за вторжение… А то у нас сломалась… «бычки в томате», такая банка, прям из титана… — смеялась голова.
— Поищем.
Я привстал, косясь на нее. Темный профиль переходил в голую сиську, свисавшую на фоне неба.
— Марька, не приставай к людям, — донеслось снаружи.
— Да ладно, они хорошие, — крикнула голова, отвернувшись. — Вы ведь хорошие, да? — спросила она у нас.
— Очень. Вот, — я протянул Марьке «открывачку».
— Круто как. Здорово! Спасибо! — крикнула она и умчалась, мотнув сиськой.
Через минуту она снова была у нас:
— Ребят! Вот ваша открывачка! А вы новенькие, да?
— Смотря как посмотреть, — сказал я. — В каком-то смысле и очень даже старенькие… Давай к нам, будем знакомиться.
— Ахахаха!..
Нагнувшись, Марька влезла в палатку.
— Ой, а вы классные! Я думала, ты младше, а ты такой взрослый, солидный… А ты красивая такая! Рыженькая, прям как солнышко. Ааааааа!!! Вас как зовут, ребята?
— Ээээ… я Андрей, а это Юля, — сказал я. Я немножко офигел: Марька была совсем голой. — А тебя?
— Меня… а вот у ребят спросите. Серыыыый! Серенький! — заорала она, высунувшись наружу. — Меня как зовут?
— Тебя, Марька, зовут Марькой. Это всем известно, — отозвался невидимый Серый, подходя к палатке. — Ты наша Марька. Привет, чуваки! — сказал он, сунув голову к нам в палатку. — С новосельем! Вечерком выходите к нам: мы тут костер будем жечь, всякую дичь готовить… Мамонтов там, ихтиозавров, ну и такое разное…
— Придем, — пообещали мы.
— Ураааа!!! — Марька хлопнула в ладоши.
Ее сиськи, изобильные, как у индийских шакти, подпрыгнули вверх, и потом долго колыхались туда-сюда.
***
Она казалась обыкновенной восторженной девчонкой, Юлиной ровесницей, если не считать того, что на ней не было одежды. Никакой. Никогда. Ни плавок-купальников, ни блузок, ни платьев, ни даже обуви. Марька жила голышом, как зверь.
Вечером, когда мы подошли к костру, там шла игра. Нам с Юлей вручили карты, будто были давно знакомы с нами.
Было не до нас: азарт кипел, как кипяток, подогретый языками костра. Как-то быстро и незаметно мы увлеклись, как и все, не зная, с кем играем и на что. Марька была здесь же. Она почему-то не играла, а просто сидела по-турецки, вывернув наружу пизду, мохнатую, лилово-бронзовую, как мидии на берегу. Глаза ее то и дело зыркали в нашу сторону. В каждом из них плясало по языку пламени.
По мере того, как темнело небо, огоньразгорался все сильней. Ночной воздух холодил спины, а костер пыхкал жаром, вынуждая отодвигаться все дальше и дальше. Одна Марька сидела, не двигаясь, будто огонь был ей родной. Ее тело и так отливало медью, а в отсветах костра стало багряным, будто раскалилось докрасна. Длинные белые волосы накрыли ей всю спину. Смотреть на нее было почему-то жутко.
Напряжение накапливалось, ветерок с моря холодил печенки…
Выиграла моя жена — неожиданно для себя и для всех.
— Юююююля! — засмеялась Марька. — Афигеееть!!! Как клаааассно!!!
Все вокруг заверещали, как на дне рождения.
— А что мне будет? — спрашивала Юля, тоже смеясь.
— Как что будет? Марька будет, — хохотнул Серый.
— Марька? Это как?
— С девушками еще ни разу не выпадало… Охуеть как люблю смотреть девчачий секс… Ага, девочки такие нежные… — слышалось там и тут.
Юля смеялась и хлопала глазами.
— Погодите, — сказала она. — Это что, вы разыгрываете… секс с Марькой, да? И я выиграла? Да?
— Не бойся!… Ну, это ведь на любителя… Она с мужиком, видишь? Неизвестно, как он отнесется… Да что тут, все свои… — галдели возбужденные «дикари».
— Неее. Я не хочу. Я не буду. Я лучше свой выигрыш подарю кому-нибудь…
— Подари! Подари! — сразу заорали все. — Мне! Мне! Мнеееее!!! ..
— Ладно. Дарю… тебе дарю, — сказала она Серому.
— Йееееееес!!! — подпрыгнул тот. — Йесс!!! Есть правда в этом мире!!!
Он подбежал к Марьке, сидевшей у самого огня, и глянул ей в глаза.
— Ладно, — сказала Марька. — То, что выпало, никуда не уйдет.
Она легла и раздвинула ноги, заскулив от предвкушения.
— Йеееххооу! Марька, еб твою мать нахуй, пиздец мандоблядский! — рычал Серый, шлепнув ее по пизде. (Я смотрел на них, не веря своим глазам.) — Извините, ребят, у нас иногда не по-французски… — Ооооу! Оооооуууу! Как охуенно!..
— Иииииы! — скулила Марька под ним.
— Ну да, она ему передарила, потому что он ей лизал, или ебал ее, или не знаю что, — ворчал кто-то сзади. Над ним смеялись:
— Заткнись уже, Отелло!..
Серый прыгал на Марьке, как на лошади, а та поглядывала на нас и жмурилась от удовольствия.
— Ребяяяят, — смеялась она. — Как классно!..
Она была похожа на ребенка, которого катают на качелях.
Мы с Юлей немножко офигели. «Дикари» окружили Серого с Марькой в кольцо и ухали с каждым толчком. Уханья ускорялись, как в древних обрядях:
— Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй! Хэй-хэй-хэй-хэй-хэй… Ыыыыыы!!! — засвистели и завопили они, когда Серый с ревом стал кончать. Марька прогнулась под ним, сделав «мостик», и, видно, тоже кончала, рыкая ему в лицо, как волчица.
Костер трещал, как маленький ад…
Больше я не мог это выносить. Обхватив Юлю, я сунул руку ей в плавки.
— Аааоооу! Ты что?!
Вместо ответа я впился в ее губы, соленые и горячие, и сгреб ее всю, как зверя.
— Не здеееесь… — стонала Юля.
Яйца буквально-таки болели, как болит пах, если долго не мочиться. Ухватив Юлю за талию, я потащил ее, как добычу, к палатке, и тамповалил, сорвал тряпки и вломился в оплавленную пизду, не попав с первого раза.
Не было никаких прелюдий и ласк, как обычно. Я с хлюпаньем ебал Юлю, моего Ёжика, а она корчилась подо мной, оглушенная моей и своей похотью. Мне хотелось куда-то очень глубоко в нее, куда я не доставал — не хватало длины, и лобки мешали, как клетки, не пускали въебаться в сокровенную плоть на все сто… Там, в глубине, зудело какое-то новое блаженство, будто огоньки нашей похоти хотели срастись, но все никак не могли сблизиться, протолкнуться друг к другу, и изнывали, как влюбленные, запертые в две разные темницы…
Я лопнул, не успев срастить с ней, где-то рядом, не доходя — и корчился от наслаждения и досады, что это наслаждение могло быть больше, много больше, чем было…
— Ты ничего не заметил? — спросил меня Ёжик, когда отдышался.
… — Что?
— Ну… по-моему, я впервые кончила. Впервые под тобой, в смысле. Раньше только сама…
Я обнял ее.
—Интересно, — шептал Ёжик, — что это значит: «то, что выпало, никуда не уйдет»?..
***
Проснулся я рано. Спать не хотелось, и я вышел на берег.
Еще не рассвело, и море с небом светились призрачным светом, отражаясь друг в друге, как два зеркала.
Я потянулся, разминая тело, и помянул черта: радикулит, который я надеялся прожарить солнцем, сидел в костях, как и раньше. Купаться сразу расхотелось.
На берегу уже были люди. Среди них — Серый.
— Ты прости, если что, — сказал он мне, когда увидел. — У нас тут все немножко не по формату…
На плече у него лиловела большая опухоль. Вчера, в темноте, ее не было видно.
— Да ладно. Все хорошо, — сказал я. — Слышишь… а какое у нее полное имя?
— Полное? Не знаю. — Он сразу понял, о ком я. — Марька и Марька… Петюнь, как Марьку полностью величать-то?
Петюня тоже не знал.
Опрос пошел дальше, и выяснилось, что в Марьку ее сократил один из «дикарей».
— Вообще она Марина, — сказал он. — Вроде…
— Почему «вроде»?
— Ну… я тогда спросил, как ее зовут, а она ответила что-то такое… Типа — «море дало мне имя»… или как-то так. Ага, сказал я, значит, Марина? Ну, пусть будет Марина, сказала она. А потом я уже ее в Марьку…
— А где она сейчас? — спросил я.
— Не знаю, — ответил Серый. — Засыпал с ней, а ночью она делась куда-то, как всегда… Она по ночам убегает. К себе, наверно…
— А где ее палатка?
— Хер знает… Она все время ночует у кого-то из нас.
— Ну, кто-то же должен знать, где она живет? Из старожилов?
— Не знаю. Мы с пацанами тут пять дней. Как прибыли — она уже была… Надо поспрашивать.
Большинство палаточников еще спали. Самый «старый» из проснувшихся сказал, что он прибыл полторы недели назад, и Марька уже была здесь. Это был все тот же «дикарь», который окрестил ее:
— Выхожу утром, а она валяется на берегу, в пене… Я даже спрашивал, где ее палатка, но она только смеялась и говорила, что когда-нибудь позовет меня в гости, если я… не помню, как она выразилась. Странная она какая-то.
— Да, тут палаток много. Иголка в стоге сена… А что у тебя на плече? — спросил я Серого.
— То самое, — спокойно ответил тот. — Врачи все говорят: не надо на солнце, не надо, хуже будет… А чего уж хуже, если и так несколько лет осталось? Лучше пожить да порадоваться по-людски…
Сглотнув, я пошел к себе.
Подходя к палатке, я уже все слышал, но не верил до последнего — пока не заглянул.
В темной тесноте возился и кувыркался клубок двух тел: бронзового и сметанно-белого (такой казалась Юля рядом с Марькой).
Марька лежала плашмя на Юле и истомно ласкала ее обеими руками, языком, сиськами и всем телом, а Юля изрыгала стоны, каких я никогда не слышал от нее.
Не знаю, на кого я был похож, когда увидел это. Юля смотрела на меня беспомощным, извиняющимся взглядом, продолжая скулить под Марькой…
— Чего ты? Не бойся, давай к нам, — Марька повернулась ко мне, улыбаясь своей детской улыбкой.
Не знаю, как это получилось, но в следующее мгновение она сосала мне хуй.
Ее рот окутал меня такой одуряющей влагой, что я закричал, глядя в глаза Юле, которая извивалась на подстилке и мяла свои сиськи, как это делают бляди в порнофильмах…
Потом я лежал на Юле и, кажется, ебал ее, или только хотел ебать… а Марька была рядом и ласкала мне задницу, яйца, ноги, да так, что я проваливался в какие-то лиловые бездны, лязгая зубами от наслаждения. Похоть звенела во мне так, что я плохо видел и слышал.
Потом меня оплели руки, много-много рук, как мне казалось, и я не различал, какие из них Юлины, какие Марькины. То самое новое, огромное блаженство, которое обожгло нас вчера, было ближе, гораздо ближе, я яростно проталкивался к нему… и вот уже моя елда вросла в Юлю, пустила в нее корни, стала с ней единым мясом, и Юля вытаращила глаза, изумляясь этому чуду, и я изумлялся вместе с ней, потому что мы вдруг стали сиамскими близнецами с одной нервной системой, и я чувствовал все, чточувствует она. Я вдруг понял Юлю — сразу всю целиком, какая она есть. Это невозможно облечь ни в слова, ни даже в мысли. Я понял ее телом, плотью, понял изнутри, из глубины ее утробы, и она поняла меня, и это понимание пронзило нас, как сверкающая игла, и мы корчились, наколотые на нее, врастая друг в друга все глубже, и бездонное блаженство всасывало нас, как воронка…
— Где Марька? — прошептала Юля.
Я поднял голову. В палатке ее не было.
— Не знаю…
Тело было вялым, как у дистрофика. В ушах звенело от голода.
Мы выпотрошили рюкзаки, добывая пропитание, и глотали все, что падало оттуда. Юля насосала мне хуй губами, вымазанными в плавленом сыре, и я долбил ее вторым присестом, чтобы протолкнуться туда, в глубину, где наша плоть срастется, и мы поймем друг друга клетками и мясом…
Так было три раза, или может быть, четыре. Под конец я просто скользил в ней хуем, который уже выплюнул все, что в нем было, — просто потому, что не мог расстаться с горячей пиздой, ставшей частью моего тела. Потом мы, изнуренные, снова ели, не разлепляясь, и жующая Юля сжимала мне утробой кол, не желающий обмякать…
— Я изменила тебе, — сказала она.
— Я тебе тоже.
— Или это не считается?
— Не знаю. Наверно…
Мы снова замолчали.
Слова казались накипью, бессильной выразить и каплю того океана, в котором мы плыли, как кусочки сахара, растворяясь в щекочущей бездне.
Потом Юля обвила меня руками.
Я почувствовал, как ее сиськи влипают мне прямо в сердце, и оно замирает в их блаженном тепле; почувствовал, как наши тела слипаются воедино, кожа исчезает, пропуская мясо к мясу, и мы вновь срастаемся, как сиамские близнецы, обжигая друг друга сердцами…
***
Мы уснули, и во сне занимались любовью, умирая от тихого блаженства, усиленного кривыми зеркалами сна.
Проснулся я от оргазма, как в детстве, — только сейчас обкончал не трусы, а масляную плоть Юлиной утробы.
Юля пищала подо мной, закатив глаза, как сомнамбула. Я с трудом добудился ее.
Разлепившись, мы долго сидели, глядя в одну точку, размягченные и липкие, как мармелад — с ног до головы в Юлиных и Марькиных соках, в сперме, в слюне и хрен знает в чем.
Одеваться было противно, и мы молча, не сговариваясь, решились выйти к морю голышом — впервые в жизни.
Как на грех, было полно людей. Юля застыла, но было поздно: нас увидели и подошли к нам…
Весь этот вечер мы пробыли голышом на людях. Чувство было очень странное: будто кожа стала чувствовать взгляды, обжигавшие гениталии не хуже прикосновений. Мое хозяйство выперло вперед безнадежным дрыном, и, когда мы сели у костра, я старался поплотней сдвинуть ноги.
Вновь шла игра на Марьку. Она кружилась у костра — исцарапанная, обгоревшая до черноты, с водорослями в белых волосах, слипшихся от соли.
Тело ее было в песке и гальке, потому что она валялась на берегу, как морской котик, не пользуясь подстилками. Ее сиськи, огромные, щедрые, будто она уже выкормила целый выводок детей, целились в разные стороны, и все, кто находился рядом, был под их прицелом. Она казалась одновременно и молоденькой, почти ребенком, и древней, как земля и море. Волосы ее выгорели добела, до лунной седины, как окрестные травы.
Городскому жителю, привыкшему к гламуру и к косметике, она, возможно, и не понравилась бы. Но здесь, на берегу…
Ее флюиды били тем больней, что она никого не завлекала, а просто жила себе, как счастливый зверь. В ней чувствовалось что-то, что сильней и древней красоты — женская мощь, густая и терпкая, как смола на окрестных деревьях.
— Ты хочешь ее, — шепнула Юлька.
— Да, — ответил я. — И ты тоже.
— Да…
— Ты хочешь не ее. … Ты хочешь всех. Мы оба хотим всех. Мы стали сексуальными маньяками. Это потому, что мы голые.
— Не только поэтому…
Я промолчал. Юля была права.
Очень скоро Марьку выиграл один из «дикарей». Она стала раком, попискивая от предвкушения, а счастливчик