— Опус номер 31. Соната Соль-минор для фортепиано в четыре руки. Часть первая. Vivo non tanto.
Ну и голос, подумала Она… Вероятно, таким будут читать список грешников на Страшном суде. И вся она хороша, эта тумба, запертая на ключ своей воинствующей девственности. А шаги-то, шаги! Акустик малого зала был и впрямь не дурак, коли сумел придать стенам именно тот насмешливый градус крутизны, когда музыка превращается в свободу, а такой вот мерный топот — в поступь ее конвойного.
Однако стоило выставить ее на рампу для контраста с двумя гнедыми жеребцами, выскочившими на смену. Какие мальчишки! Как разделившийся пополам кентавр, они обходят с флангов черное одиночество рояля, и тот улыбается им во все свои восемь октав в нетерпеливом ожидании.
Наступившая тишина откашливается из последнего ряда, рвется фольгой нахальной шоколадки. Но мальчики не спешат. Они знают свои дело. Они дожидаются той тишины, что заключена в капле сталактита. И, наконец, дают ей упасть на первую клавишу.
Публика еще не здесь. Она потирает троллейбусные мозоли и часто моргает от еще не остывших телевизоров. Но она уже притихла, чудо началось, и даже те, кто оказался здесь случайно, притихают по необходимости, чтобы не прослыть невеждами.
Музыка проходит по рядам, как кошка мимо хозяина, делая вид, что ей и дела нет до его коленей и пледа на них. Она направляется к выходу, умывается там всеми четырьмя лапами, и лишь затем, капризно передумав, возвращается. А коленям-то холодно уже, и никакой плед не заменит это теплейшее пульсирующее брюшко. Но нужно отвернуться, чтобы она прыгнула. И вот все зажмуриваются на резкий аккорд, а когда открывают глаза — у каждого на коленях оказывается по ласковому и нежному… И зал умиленно замирает, боясь спугнуть. Каждый — своего зверя. Каждый — своего…
— Часть вторая. Andantino.
… Боже, да не улыбка ли мелькнула за готическим фасадом этой музейной пифии?..
С Черным Она познакомилась месяц назад. Черный — это тот, что сидит за роялем ближе к залу. Его хозяйство — верхние октавы. Арпеджио, гаммы, капель нечаянных радостей и малых бунтов против лада.
Таков он и в жизни. Суматошный гений, бьющийся током от кончиков пальцев. Все, что происходит с его участием, театрально и воздушно. Немыслимое знакомство, ссора со второй фразы и вечный мир с третьей, потом опять ссора, примирение, ссора. Слезы, улыбки, стихи, музыка, музыка, музыка. Ночной город, пустые подъезды… Я умру, если ты не прочитаешь мне что ни будь из Мандельштама… А я — если ты меня не поцелуешь. Сейчас? Сейчас… Хорошо…
Я тебя поцеловал, где мои стихи… Восковая Пречистенка, заброшенный монастырь на Рождественском… Нет, ты посмотри на эту фигуру!… Нехорошо заглядывать в окна… Это не окна, это — книга, а вот и персонаж… Сам ты персонаж… От персонажа слышу!..
Смех, обои октябрьской листвы на стенах маленького Большого мира, снова слезы, уже от счастья. Любовь, болонкой лающая на прохожих…
… Я буду любить тебя здесь… На балконе!?… Да, где же еще! А ты улыбайся тому старику, ему это очень нужно, как ты не понимаешь… Я понимаю… Нет, ты не понимаешь… Ты — это все, что у него осталось… У него жена на Ваганьковском, пойдем туда ночью, я буду любить тебя там, пусть улыбнется и она…
Очень Старый Балкон, все это были его штучки. Черный умеет слышать шепот камней, знает, как перевести его на человеческий язык…
Вот и сейчас, Она слышит потрескивание электрического ската на глубине клавиатуры. Он, как всегда, расслышал старое дерево, и чужие пальцы титанов растут у него из манжет.
Ах, Черный… Моя нежность, вечная юность моей бедной блядской души… Как хорошо, что ты всегда рядом, всегда расслышишь камень, которого вчера коснулся мой стоптанный башмак…
— Часть третья. Lento sempre…
Ах, каналья… Да она еще и подмигивает! И из-за фасада консерваторского динозавравдруг проглядывает веснушчатая физиономия Амаретты, сдобной трактирщицы из Саронны, познавшей всякое…
Белого почти не видать. Он, плотный, коренастый, врос в клавиши всеми десятью корнями. Ему нельзя отвлекаться. Его удел — басы и темп. Даже в своем нынешнем lento sempre он должен следить за каждой каплей, падающей на сталагмит давно онемевшего зала…
Он пришел позже, всего две недели назад. Она просто не могла не познакомиться с напарником и лучшим другом своего сумасшедшего любовника, что и произошло на одной из репетиций. Поначалу он показался Ей редким занудой, эдаким крестьянином от музыки, неторопливо тянущим свою борозду на пяти-полосной пашне нотного стана.
Только оказавшись дома, Она с удивлением поймала себя на мысли, что думает о Белом и не может остановиться. Он был — как вид из окон поезда на проносящиеся мимо унылые деревни средней полосы. Покосившиеся избы и некрашеные плетни, на которых развешено сушиться все бесконечное российское небо… Да. Неба в нем было много. Поэтому Она сразу назвала его Белым.
Позже, впустив его в себя, в свою жизнь, Она показалась себе солдатской женкой, жалмеркой с Дона, ставящей заплаты любви на лоскутное одеяло житейских забот. Небывалые образы, какие-то коровы и коромысла, маячили у нее перед городскими суматошными глазами. Стоило ему появиться — и Она готова была замереть где стояла с виноватым взглядом нерадивой служанки…
Такой была и его музыка. Каждая басовая нота отзывалась поминальным звоном колоколов на деревенской церквушке, пушечным дулом колодца с пыжом родниковой голубизны на дне, еще каким-то страшным, безымянным, колдовским эхом…
Черный, как всегда, оказался на высоте в своих определениях людей и предметов…
— Солдат, — коротко сказал он о Белом, и зачем-то добавил: — Пятый егерский полк… В живых осталось две дюжины… Без него…
— Часть четвертая. Presto stringendo…
… Почему без подноса со своим сладчайшим, пережившим тебя на века, старая сводница?… Кого ты надеешься обмануть своим стеклянным голосищем…
Неделю назад Она узнала, что Черный и Белый — любовники. На следующий день она предложила всем перестать валять дурака и объединить усилия по постижению Тайного. Мальчики согласились, и настала первая ночь, когда они оказались втроем.
Черный, как водится, был в верхних октавах и звенел по всему ее телу своими колокольцами. Белый же привычно оседлал басы и распахал Ее, ставшую музыкой на один краткий миг, вдоль и поперек. Вороны непрошеных сомнений и стыда держались подальше от этой кипящей страды. Оставив Ее, уснувшую, как земля на зиму, они привычно занялись друг другом.
Мне нечего добавить. Мое перо может сколько угодно освежаться в чернильнице, повторяя извечный акт Природы, но разве оно в силах описать хоть малую толику пережитого в ту ночь?..
Нет. Не в силах.
— Часть пятая. Grave.
… Мама, ну хватит уже, наконец. Как хорошо, что ты сегодня на даче…
Не было никакого концерта. И музыки не было. И на роялях играют другие люди. Ты же спишь, Белый, сладко посапывая, а ты, Черный, как всегда куришь у окна, дожидаясь, пока я засну. А я лежу перед вами голая, новорожденная очередной раз, и мне тоже стыдно и сладко знать, что все происходит так, как происходит…
Но кому, черт меня побери, не захочется хоть раз побыть Музыкой, сыгранной в четыре руки?…
© Mr. Kiss, Сто осколков одного чувства, 1998—1999гг