Вот я стою, сутулясь, под постаментом на Ленинградском вокзале, делаю вид, что пишу эсэмэску, чтоб никуда не смотреть и чтоб отгородиться: все, кто нужно, со мной уже познакомились. Именно когда все равно, что печатать, почему-то ничего не придумывается, и я, поразмыслив, набираю дурные стихи Лизы Боголеповой из «Пнина» — про розу еще нежней «rozovih gub moih», а потом «i ya opustila glaza… « Как-то это забавно и стыдно подходит к моей затее. Они опаздывают. Стираю, принимаюсь еще раз, теперь в старой орфографии. «Samotsvetov», «krome» и «net» пишутся через ять, а в «nezhney» их два. Заменяю фунтом стерлингов. У него посреди слова комически-обалдевший вид.
Вот я чуть не оборачиваюсь на свое имя: какая была бы катастрофа, хочется себя стукнуть. Убираю телефон, заставляю себя смотреть в пол. Мне представляются, легонько толкая коленями. «Татьяна», — длинная юбка. «Марго», — черные чулки, как я просила, и туфли на каблуке. «Лисичка», — голые ноги в сандалиях. Говорю, ощутимо краснея: «вся в вашем распоряжении», вытаскиваю паспорт и отдаю.
Лисичку оставляют меня сторожить. Это хорошо: я, конечно, взгляда не подниму, но если за мной следить, так надежнее. Она меня явно рассматривает, пока праздно постукивает пальчиками ног по стельке.
Это я выбрала всех трех по фотографиям. На которых не было лиц — и если бы я их нечаянно увидала сейчас, осталось бы только извиниться и сбежать. Между делом они друг с дружкой списались, добавили к моим планам кое-какие свои, нарушив чистоту переживаний, которых я для себя искала (я говорю о жанровой чистоте, разумеется), настояли на том, чтобы купить мне билет, успели где-то вместе посидеть перед дорогой — и сразу же начали обращаться со мной по-хозяйски. Одним словом, оприходовали. Ну и хорошо! Тем меньше условностей. Я уже пугливо млею от того, как в людном месте, принимаемые всеми за обычных гражданочек пассажирок, за мной пришли женщины без лиц. Рядом с мраморным Ильичом, который, наоборот, без тела, это совсем уже эстетически безупречно.
Лисичка, наверное, младше меня: лет двадцать. Татьяне под сорок или за сорок; у нее есть дети, это было видно. Марго… я бы так сказала: старше меня на возраст, с жизнью на размер больше, чем у меня, даже если ей этак двадцать семь. Она была первой, кто мне ответил, и еще кое-что в ней меня щекочет до глубины, — именно щекочет и именно до глубины, не только телесной.
Татьяна — почти та женщина без лица, которую я призывала в свои фантазии еще школьницей. А Лисичка, казалось бы, совершенно не в моем вкусе, но стоило мне, глядя на ее фото, осознать, что это не образ, не порнографическая подачка мне, а человек, захотевший со мной поиграть в меня, как сама чуждость ее девчоночьих бедер моим фантазиям отозвалась в моем теле, прокатилась… короче, вставьте любую сально-салонную литературщину. Поэтому я и не ныла от добавлений к планам.
Марго, Марго. Вы, все другие Марго, а также прочие Снежульетты, Исаблезубеллы и Пармезанны — если б вы знали, как стыдно мне даже повторять ваши имена в разговоре! Одно дело, когда родители вас таким наградили, но как вы не понимаете, что завивать свое имя, как волосы, или придумывать себе новое, от которого представляется манекен в кружевном белье или застоявшийся запах духов, — это… это… слов нет. Такое я думала про себя обычно. А вот Марго, женщина без лица, задела во мне то место, где у меня и стыд, и снобизм. Мне впервые пришло в голову, что, может быть, всё-то они понимают — просто с чего бы им было дело до моего мнения, вообще до меня с моим хмурым эстетством. Оно может быть драгоценным внутри, но для некоторых это даже не клад под землей, а крот, наевшийся изумрудов. Для них я что-то невзрачное и несчастное, а Набоков — автор, прости Господи, «Лолиты».
Здесь, на вокзале, в паре часов, паре сотен ночных километров от покорения Женщинами наяву, я чувствую, как эта мысль меня развращает и портит. Марго так Марго. Если женщина безлица, мое хтоническое божество, желает нарядиться заурядной земной королевой, на то ее воля, на то мне язык, чтобы принимать стыдный вкус ее имени. Я не изменюсь: я просто один раз полностью сдамся.
Вот Татьяна и, слава стыду, Марго возвращаются. Лисичка под их прикрытием, взяв мой паспорт с билетом внутри, сует его в вырез моего платья. Только что она вполне буднично жаловалась на пробки, говорила «ну сколько они там еще», спрашивала, на сколько дней я в Питер, есть ли мне где остановиться, сверилась, что сама туда едет всего второй раз, а первый был из-за каких-то подруг «весь скомканный»; словом, вела себя как с обычной знакомой из интернета. «Лисичка», собственно, ее форумный ник. Я отвечала бесцветными фразами. И тут такой жест, как из заведения со стриптизом — заодно намекая, кто скинулся на мой билет, хотя я противилась. «Оля, не хулигань», — говорит Татьяна домашним тоном; я неуклюже прячу паспорт в карман. Радоваться унижениям никогда мне не было свойственно; но также со мной никогда не играли женщины без лица. Впрочем, я просто сперва опешила, а потом думать могла только о том, что вот еще и имена онегинской парой, где это совсем неуместно. Но никакой Оли нет: есть Лисичка, девочка без лица. Нет, так нельзя сказать. Юная Женщина. Я знаю, что она рыжая. Татьяна — шатенка, если не красит волосы. Темный цвет волос у Марго я могу лишь предположить. И никогда не узнаю доподлинно.
Вот остается сорок минут, и я понимаю, что так, как сейчас, будет и дальше: никто мою робость больше не пробует на зуб, на меня просто не обращают внимания. Продолжают беседы, начавшиеся не при мне. Появляется чувство, что я могу встать и уйти, и они не заметят. Я провоцирую и чуть-чуть поднимаю голову, стараясь ни на что не смотреть. Рука мгновенно ложится мне на затылок и столь же быстро снимается. Меня накрывает физический страх, я не шевелюсь. Очень надеюсь, что она не подумала, будто я легкомысленно отношусь к планам. Понимаю, что не решусь никакими словами ей об этом сказать. Марго, не Лисичке. Это была ее ладонь. Дала бы она подзатыльник, не будь мы на людях?
Самое рискованное: платформа. Хочется, чтоб мне надели шоры, повязали на глаза черное, что-то вкололи, чтоб я ослепла на пять минут, в которых мне чудятся сотни ужасных возможностей, что я взгляну не туда по какой-нибудь бессознательной поездной привычке. Иду впереди, глядя под ноги. Столько народу вокруг, и все просто едут в Питер, и мы — налегке, но в общем такие же. Здесь будто кто-то кому-то снится. У меня проверяет билет и паспорт кто-то усатый. Снова не к месту: Анна Каренина. Я вскальзываю в вагон, жду, уставясь в стальную стенку. Меня берут за руку. Кто? Татьяна. «Идем-идем», — по-домашнему; этот тон у нее только для указаний. Она говорит так с ребенком. Или детьми. Иду по коридору, как маленькая, рука за спиной: так не ведут, а держат, чтоб не потерялась. Смотрю вниз и чуть вправо, избегая окон, где бывают отражения. «Нам сюда», — с будничной радостью находки. Первая захожу в купе, зажмурившись: отражения в стеклах. Вспомнила, пока шла, а то ведь могла бы… ужас. Медленно поворачиваюсь. Татьяна берет за плечо, усаживает. Открываю глаза, передо мной ее сизоватая юбка. Если кто-нибудь походя видел все эти эволюции, наверное, заключил, что у меня аутизм или что-то в том духе. Уютная мысль для девушки с половой причудой.
Меня зовут Юлия. «Юля» (похожая, кроме юлы, еще на огрызок какой-нибудь летней даты) идет мне не больше, чем чеховской размазне-гувернантке. Мне двадцать два. На моем компьютере в укромной папке есть еще одна папка с названием «Женщины». С большой буквы. Все остальные там с маленькой. В них разные глупости, в том числе рисованные. В «Женщинах» все очень серьезно. Я годами просеивала дрянное лесбийское порно, ища одну компоновку кадра, одно взаиморасположение. Пыталась сама обрезать картинки, но это не то. Я же помню, что там было два лица.
В моихфантазиях все легко решалось правильным освещением; первая мысль как раз была про студийный свет, этакое жесткое кьяроскуро — … с кем-нибудь в этих кругах познакомится, подбросить идею рискованной фотосессии… но для таких интриг надо быть не мной. Кроме этого, в голову лезла идея бассейна. Уж вовсе нелепо: под водой через что-то надо дышать. Я смирилась было, что мне остается только мечтать и смотреть картинки, но месяц назад вдруг нашла простой ответ. Этим можно заняться в обычном купейном вагоне. Совсем несложно. Главное — всю дорогу не поднимать глаза.
Дальше был длинный пост на укромном форуме; набирая его, я крупно тряслась. Затем, получив пятнадцать ответов в личные, долго мучилась, подбирая слова для отказов. Собственно в выборе я ни минуты не колебалась.
Вот под присмотром Татьяны я застилаю полки. Мы уже едем; Марго и Лисичка стоят у окна в коридоре. Я неловка и неаккуратна, у меня колотится сердце, когда я берусь за полку над моей. На опасном окне опущено жалюзи. Татьяна за мной расправляет, разглаживает; я отворачиваюсь. Разувшись, лезу с ногами на незастеленную полку напротив моей, прячу лицо в коленях. Татьяна впускает Марго и Лисичку обратно.
— А четвертую? — привередливо говорит Лисичка.
— Ты же хочешь лечь с Юлей.
От Татьяниного уютного тона я вздрагиваю.
— Хочу, ну и что? Непорядок.
А еще хочешь меня подисциплинировать. Такие простые желания, если сравнить с моими. Ну да я все равно уступила и не жалею.
— Будет тебе порядок, — говорит Марго.
Когда мы уже обсуждали по почте планы, я спохватилась, что не знаю точную высоту верхних полок. В какой-то момент я думала, что все пропало. В интернете выяснилось, что 145 сантиметров, идеально для нас — вот только в плацкартном вагоне. В купе полки выше. Заметно выше. А ведь это решало все. Я опять начала сумбурно выдумывать — просила совета, что можно такое поставить на пол, чтобы быть повыше и не ютиться при этом на узком возвышении — в планах тогда уже было нечто добавочное для Лисички. «Глупышка, мы свесим вниз край перины, и все дела», — написала Татьяна. Я мастурбировала на эту фразу. На это «мы».
Вот я лежу лицом к стенке; на мне моя серая ночная сорочка, в которую я переодевалась под простыней, пока женщины без лиц, стоя в проходе, спускали с полки надо мной этот самый край — увлеченно, как в примерочной. Теперь Лисичка сидит за столиком, и я уютно касаюсь ступнями ее спины. Марго и Татьяна на незастеленной полке напротив. Они снова беседуют; меня снова как бы нет. Стучат колеса, у меня сонно в голове; приятно думать, что купе заперто, а в затемненном окне впустую расходуются деревья, столбы, огоньки. Если я начну представлять, что просто еду с малознакомыми людьми в Питер, то совсем, наверно, усну. Марго что-то рассказывает о своем бывшем муже. Потом о нынешнем. Потом мы где-то останавливаемся, и все три лезут наверх — Лисичка мимо меня, Марго и Татьяна напротив. В этом есть смысл. Лисичка, пока взбирается, успевает качнуться и тронуть босой ступней мое ухо. И гасит свет.
Мы трогаемся. В темноте долго, очень долго ничего не происходит, но сон улетучивается. Я слушаю. По жалюзи пробегают бледные световые полосы. Подо мной стук колес, надо мной — ничего, кроме женского дыхания. Им не на что решаться, они ждут. Ждут, чтобы я заснула? Или чтобы занервничала?
Последнее удается. В детстве боишься своих комнатных чудовищ, даже зная, что сама их выдумала. То, что я в темноте навоображала позже, будучи подростком, теперь рядом со мной и реально. И молчит. У меня много быстрых пугливых мыслей — я не совсем представляю, что и как надо будет делать, у меня никогда не было секса с девушкой (этой вехи, необязательной, бесполезной, но вехи, как прыжок с парашютом или случайно попасть в телевизор), у меня вообще было мало секса, может быть, не стоило мне разбалтывать… Но все это лишь подвывание мелких волчат холодному ветру.Страх у меня один, большой, лучше понятный во сне: когда из тебя что-то главное, старое, бессловесное резко вытягивают наружу. Когда что-то сбывается.
Кажется, они ждали, чтобы я принялась ворочаться. Сначала как будто почудилось, а теперь без всяких сомнений — шорохи чего-то снимаемого наощупь. И домашним голосом из темноты:
— Юленька, мы к тебе идем.
Фраза как из фильма ужасов. А потом еще шорохи — я пытаюсь угадать, что Татьяна снимает, это длится немыслимо сколько, какой-то маленький зверек во мне паникует, хочет наружу, хочет сорвать стоп-кран, обещает, что никогда больше не будет баловаться вызыванием демонов… Не ждала, что она просто возьмет и спрыгнет.
Всё, Юленька. Женщины без лиц могут медлить сколько захотят, оттого тебе тем более не пристало лежать и с колотящимся сердцем, как будто это твоя старомодная брачная ночь. Налетевший с шелестом встречный поезд чередой мягких вспышек выхватывает силуэт у моего изголовья.
Я щелкаю тумблером над головой — и при свете едва не вскрикиваю. Во-первых, это Марго, а не Татьяна. Во-вторых… как же все-таки на меня это сильно действует.
Она такая, как на фотографии. На самой первой, которую я получила в личные — и попросила надеть те самые черные чулки, на которые уже запала, как только что вылупившийся гусенок. Если Татьяна была для меня совершенством, а Лисичка — неожиданностью, то Марго — неизбежностью, черным нейлоном, гладким лобком и крепкой заостренной грудью, которые взяли меня врасплох.
Здесь, наверное, пора всё уже объяснить без томных недоговорок.
Я думаю, все замечали, что у обнаженного человека, особенно женщины, словно бы два взгляда. Мы не обращаем на это внимания, когда видим оба, и даже когда лицо обнаженной не отвлекает, большинство людей — или все, кроме меня? — видят в этом лишь некую естественную странность форм, равно присущую всякой выпуклой плоти, красивой и уродливой, человеческой и древесной.
А я этим бредила — жарко, мокро и грубо. Влекло ли меня когда-нибудь к женщинам вообще, сложно сказать — но однажды нагрезив себе женщин без лиц, которые придут и потребуют моих ласк, являя мне только властно-гротескную физиогномику своих голых торсов, я перестала что-либо понимать, кроме того, что хочу по меньшей мере воображать это снова и снова. Маски и капюшоны казались мне профанацией. Я была капризной рабыней, мне важно было не просто не видеть, но не иметь ни права, ни возможности глянуть выше груди. Даже когда я довольствовалась фотографическими условностями, представляя себя на месте разнообразных девушек с лицами, сладких служанок-подлиз, мне необходимо было хотя бы не самой выводить за кадр лица Женщин, над ними стоявших. А теперь мне уже не требовалось следить за своими глазами. Мой замысел сработал, я нашла то, что надежно скроет запретные лица моих сбывшихся Женщин: верхняя полка надо мной.
И все-таки я пока испугана. Приподнимаюсь, целую туда, где чуть выкруглено и шершаво; глупо чмокаю, что-то очень ясно хочу этим сказать и надеюсь, что она понимает. Что-то вроде: «я послушная девочка, я знаю, где место моим губам, но пожалуйста, не сейчас, дай еще побояться; ты ведь одним своим нагим запахом меня уже трахаешь». Мне нравится чмокать — скромный звук, успокаивающий. Будто и впрямь можно женщину целовать в лобок просто как старшую подругу. Я была бы не против таких подруг. Теснясь на четвереньках, вылизываю живот, делаю блестящим: смешная девочка, собирается с духом. Мне от такого было бы щекотно. Ей, конечно же, нет. Иду вверх, хотя должна вниз, убегаю от
обязанностей; целую чуть-чуть ниже пупка, слева от пупка, чуть выше — в пупок Женщину целовать нельзя, конечно же, а тем более лезть языком, немыслимая фамильярность. И в сосок нельзя, наверное, но я хочу все-таки добраться до ее груди, поцеловать ее снизу, чтобы круглым тугим весом легла мне на губы, для этого приходится наклонить голову