Он не получка, не аванс, —
Бывает в жизни только раз.
Фортуна в дверь стучит, а вас
Дома нет…
(Наум Олев, песня из мультика «Остров Сокровищ»)
***
Она была самой блондинистой блондинкой из всех, кого он видел. Ее волосы были даже не льняными, а лунными — их цвет смешался из какого-то неуловимого сплава золота, серебра и платины. Даже осветление перекисью не давало такой мерцающей серебристости, какую дали ей природа и солнце, жестокое южное солнце, добела выжегшее ее волосы.
Это был натуральный цвет, ни разу не тронутый краской. Уж кто-то, а Липатов разбирался в таких вещах. Он видел это и по корням, и по белизне бровей и ресниц, и по веснушкам, и по глазам — аквамариновым и прозрачным, как отмели под Фиолентом. Такая белобрысость встречается только в селах и в провинции, где еще сильны древние гены, впитавшие в себя тысячелетнее солнце степей. В сумерках она казалась седой, и было странно смотреть на полудетскую фигурку с белой, как облако, головой.
Она выглядела совсем девчонкой, худощавой, с виду наивной, как деревенский цуцик, но по ее коленям и ступням Липатов видел, что ей лет восемнадцать. Целый день напролет она играла в волнах с голопопым карапузом — маленьким братиком или племянником. Карапуз еще не говорил, но уже бегал, как метеор, и вопил, как сирена спасательного катера «Зоркий». Смотреть на их игры можно было часами, и Липатов наблюдал за ними с шезлонга, отвлекаясь иногда на воспоминания, которыми щедро снабжала его Алупка — город, где ему было, что вспомнить…
Особенно сильно бередило его то, что случилось два года назад.
Тогда был поздний вечер — десять, а может, и одиннадцать часов. В такое время туристы галдели только у центральной аллеи, и весь Воронцовский парк, неосвещенный и пустой, становился жутковатым инопланетным местом. Силуэты выстриженных кустов казались в темноте монстрами, призраками и кораблями пришельцев. Липатов и пришел сюда за этой жутью, смакуя щекотку в нервах, — но и ему стало не по себе, когда он вышел к единственному фонарю, горевшему в листве, как красный глаз дракона.
Вот подойду к нему, а оттуда кээээк выскочит, — дразнил себя Липатов, — кээээк выпрыгнет, и пойдут мои клочки по закоулоч…
ААААААААА!!!..
Из красной вязи дерева вдруг выставилось и взвыло рыло, до того гадкое, что Липатов с перепугу пукнул, покачнулся и влип туфлей в чавкающую лужу, которую старательно обходил стороной.
Рыло заливалось бессовестным смехом, а Липатов все еще стоял в луже, хватая воздух.
— Ах ты падло, — наконец сказал он.
Хохочущее рыло немного отодвинулось, — но, к его несчастью, Липатов имел третий дан по айкидо…
Мгновенный бросок — и рыло было выволочено на свет.
— Не вопи, — сказал ему Липатов, — все равно тут никого нет.
Рыло завопило вдвое громче.
— Ты гнида? — орал на него Липатов, не слыша своего голоса. — А если сердечный приступ? Или инсульт?
Отловленный индивидуум был худощавым мальчишкой с бритой головой, расписанной цветными красками, как макитра — от затылка до подбородка. Неизвестный художник постарался и превратил его в такого монстра, что рядом все орки с Сауроном во главе казались няшками.
— Развлекаемся? — кричал Липатов, зверея от собственного испуга. — А я сейчас тоже развлекусь. По мягкому месту давно огребал, а? А ну-ка…
Удерживая мальчишку одной рукой, он рывком стянул с него шорты с трусами. Мальчишка вдруг умолк.
— Уууууууу, — протянул Липатов.
Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.
— Вот именно, — сдавленным голосом произнес пленник. — Девочек не бьют.
— Не бьют? — прищурился Липатов. — Правильно, не бьют. С девочками делают другое.
— Что делают?..
Вокруг были только тьма, звезды и красноватый свет фонаря. Липатов всматривался в оголенную срамоту, вполне себе зрелую и мохнатую, как хомячок. По грудным ноткам в голосе своей пленницы, по пластике ее тела икое-каким другим неуловимым деталям он понял, что в руках у него вовсе не такой зеленый фрукт, как ему подумалось вначале. «Ничего плохого в этом нет, и не узнает никто… « — убеждал себя Липатов. Поколебавшись, он оглянулся, плюнул на пальцы — и запустил их в голую срамоту.
— Эээээ, вы что? вы что делаете? — заверещала пленница.
— Тише, — хрипел Липатов, уверенно массируя ей пизду. — Это маленькая экзекуция. Будешь знать, как людей пугать… Ты куда шевелюру девала, чучело? Макушка лысая, а тут вон какие заросли…
— Куда надо, туда и девала, не ваше… Ааааа…
Пальцы его делали дело, давно заученное на ощупь — мягко, без грубости, но настойчиво и беспощадно. Щель мгновенно потекла, и девчонка перестала вопить.
— Ага, входим во вкус? — шептал он, усиливая напор. Девчонка пыхтела, потом начала тихо стонать и покачиваться, подставляясь ритму ласки. Очень скоро она трепыхалась на его руке, как птица, а Липатов упивался своей местью, своей порочностью и властью над ее телом. Он не давал ей кончить, и она хныкала, насаживаясь на ласкающие пальцы. Суть состояла в том, чтобы ласкать ее по часовой стрелке, отходя от чувствительных точек тем дальше, чем сильней она возбуждалась. Такая пытка заставляла ее подыхать от возбуждения ровно столько, сколько хотелось Липатову, и кончить тогда, когда тот считал нужным.
Внезапно Липатов почувствовал, что теряет голову.
— Тебе сколько лет?
— Ааааа… Шестнадцать… С половиной…
— Какие шестнадцать? А где твои сиськи?
— Где надо, там и сиськи… аааа…
— Раньше трахалась? Парень есть?
— Аааа… не трахалась… нет парня… аааа…
— Врешь небось. Приятно?
— Дааа…
— Тогда давай на четвереньки.
— Ааааа…
— Быстро!
Он вдруг перестал ее ласкать, и девчонка, оглушенная внезапной паузой, смотрела на него, покачиваясь по инерции.
— Быстро! А то вот так и уйду. Брошу и уйду.
Ему было жутко, и он надеялся, что девочка не согласится. Но она спросила:
— А где? Прямо тут?
— Нет, давай вон туда, на газон, — засуетился Липатов. — Давай?
— Тогда пустите.
— Убежишь?
— Посмотрим.
Он отпустил ее, и она, пристально посмотрев на него, высвободила длинные ножки из шортов и прыгнула, голопопая, на газон.
— На четвереньки!..
Она встала раком. Футболка ее сползла к затылку, заголив спину. Липатов, дрожа, расстегнул штаны и зажмурился…
Девчонка не наврала: ее пизда была узкой, хоть и мокрющей, и Липатов медленно въебывался внутрь, сдерживая себя из последних сил. Его юная любовница выла, кусая себе руку.
— Рррраз! — Липатов втолкнулся до упора, прорвав целку. Девчонка вскрикнула. — Опля! Вот и сделано дело! — От радости он шлепнул ее по бедру. — А теперь, монстрик, расслабь все, что у тебя есть, и двигайся со мной. Я вперед — и ты вперед. Я назад — и ты назад. Только чуууть-чуть как бы запаздывая, ясно? Вот так, вот таааак… Поехали!
Вначале он еб ее не спеша, согласуя с ней толчки, — а потом, когда почувствовал, что врастает в нее и раскачивается с ней единой качелей — отпустил себя и отдался пьянящему ритму, позабыв обо всем на свете.
Он не знал ее имени — и даже не знал ее лица, наглухо замалеванного под зомби. В его фантазии носились расплывчатые контуры, слившихся в единый лик упрямой бестии, чучела-мяучела, сбрившего шевелюру из вредности, и Липатов пьянел от ее загадочности, как от наркотика. Вокруг была ночь, звездная, холодящая близкой осенью, и холод проникал в сердце, выветривая остатки совести…
«Боже, как хорошо… умереть, как хорошо» — думал он, вдавливаясь глубоко в тугие ягодицы, покрытые гусиной кожей. Девочка разошлась и еблась страстно, нервно, с каждым толчком выдыхая грудной звук; они летели из нее все чаще, пока не слились в единый стон, густой и совсем-совсем взрослый, как у изголодавшихся жен. «Заметут», думал Липатов, корчась от наслаждения, — «и успеть бы выскочить из нее, чтобы… чтобы…АААААА!…»
— Ааааааа! — орал он, со всех сил вдавливаясь в брыкучие ягодицы. — Аааа! — плакал он, врастая в выгнутое тело, рвался в нем на клочки и впрыскивал влагу в узкую тугую глубь, где было щекотно и блаженно…
— Ты ведь не кончила? — спросил он, когда отдышался.
Размалеванная голова смотрела на него, не говоря ни слова. — Тогда продолжим разговор.
Его рука снова затрепетала в стыдном месте, липком от крови и соков, и вскоре размалеванная голова вывернула рот в немом крике, сдавленном внутри, и тело выгнулось змеей, завалилось на траву и каталось по ней, выламывая руку Липатову…
— Ты зачем разукрасилась так кошмарно? Людей пугать? — спросил он, лежа рядом с ней.
— Да.
— Ты глупая?
— Да…
— А скворечницу нафиг выбрила?
— Выбрила…
— Тебе хоть понравилось?
— Аааааа… Зачем вы это сделали?
— Сделал.
Над ними висели холодные белые звезды. Холод проникал внутрь, разделяя тела, только что бывшие одним телом…
—… Мужчина! Мужчина!
Очнувшись, Липатов подпрыгнул на шезлонге.
— Мужчина! У вас шляпа улетела. — К нему подбегала белобрысая девушка, держа в одной руке карапуза, а в другой — кепку Липатова, которую именовала «шляпой». — Я кричу вам, а вы не слышите…
— Спасибо, — Липатов взял кепку. — Какой у тебя рыцарь голопопый! Братишка или племянник?
Девушка пристально глядела на него.
— Ни то ни другое, — сказала она, помолчав.
— А кто?
— Вообще-то сын, — сказала она, тряхнув головой. — А что, я прям такой уж малявкой выгляжу?
«Вообще-то да», хотел сказать Липатов, но галантно улыбнулся и сказал: — Ну что ты. Разве для женщины плохо, когда о ней думают, что она еще не такая старая?
— Не знаю, — сказала она, дернув плечом.
Воцарилось молчание. Девушка все так же сверлила его взглядом, затем развернулась и пошла с пляжа, держа сына под мышкой.
Липатов долго смотрел ей вслед. «Нет, походочка у тебя совсем не малявочья», думал он, «хоть и сиськи забыли вырасти, и бедрышки узкие, вон и на пузе шрам от кесарева… И талия худенькая, сквозь нее все видно… Но есть в тебе такое, отчего яйцам неспокойно, как в полнолуние. Черт, через три дня уезжаю… Нет, не будет мне покоя!»
Он встал, быстро собрал вещи и, выждав для верности время, пошел следом за ней.
***
Вечером ему удалось выследить, как она заняла столик на веранде кафе. Ребенок остался с бабушкой, на которую Липатов уже успел полюбоваться из-за кустов, и она была одна.
Подбежав к веранде, он принял скучающий вид, прошел мимо, но вдруг оглянувшись, картинно изобразил радость узнавания:
— О! Мать-героиня! Спасительница шляп и кепок! Свободно?
— Да.
— Что пьем? Коньяк, водка, самогон?
— Пьем? Что-нибудь.
— Ну, раз так, то… — ничуть не обескураженный Липатов подозвал официантку и заказал дорогое вино.
Двадцать минут прошли в его монологах. Девушка молча слушала, не отрываясь глядя на него.
Ее сине-зеленые глаза в вечернем свете стали серебристыми и чертовски красивыми, как кристаллы Сваровски. На ней были только зеленые плавки, купальник и серебристо-зеленый пляжный платок. Липатов отметил, что она накрашена, причем очень умело — не темными тенями, как обычно красятся, а светлыми, золотисто-медовыми, в тон освещению и цвету волос. «Ты не так проста, как кажешься», подумал он и сказал:
— А не прошвырнуться ли нам по парку? Проветрить наши скворечницы?
Она молча встала. Ее молчание немного напрягало Липатова, хоть он и предвкушал уже быструю победу.
Выйдя в безлюдную часть парка, Липатов вдруг обнял ее, не прекращая монолога. Она не сопротивлялась.
Это так удивило его, что он остановился.
— Что? — спросила она.
— Да ничего, — ответил тот. — Покладистая ты. С тобой приятно иметь дело. Облапил тебя, а ты молчишь. А если я с тебя купальник сниму — тоже будешь молчать?
Она молчала, и он расстегнул ей купальник, обнажив маленькие сисечки с широкими насосаннымисосками.
— Ого! Кормишь рыцаря?
Ответа не было, и Липатов почувствовал, как теряет терпение:
— А если трусы спущу — заговоришь?
Сбросив купальник на землю, он рывком стянул с нее трусы. — Ножку подними… вторую… всë! Они тебе больше не нужны. — Он подобрал трусы с купальником и швырнул их в темноту. Ему хотелось делать глупости — чем дальше, тем сильней.
Она стояла перед ним голая, мерцающая в свете луны, прозрачная и текучая, как ртуть. Белые волосики пизды, выступающей вперед, блестели матовым блеском.
— И как такой большой рыцарь поместился в таком маленьком животике? — Липатов сделал последнюю попытку наладить общение — и, не преуспев в ней, сгреб молчунью в объятия.
Его распирало от возбуждения и злости. Девушка не противилась, и секундой спустя он уже целовал соленый рот, тут же ответивший ему, обжигался языком об ее язык, мял и выкручивал ей соски, из которых ручьем хлынуло молоко… Ему еще не приходилось ласкать кормящих мам, и он переполнился какой-то особенной похотью, горько-сладкой, как рябина. «Видно, мужа нет, или моряк, или черт знает, что с ним… вот и хочет девочка секса, как кошка. Молоденькая ведь совсем, хорошо, если школу кончила…», думал он, высасывая сладкое молоко из ее грудей. Это возбуждало его до дрожи в коленях.
— Давай-ка раком, — хрипло сказал он, решив не церемониться.
— Не раком, а на четвереньки, — поправила его девушка, опускаясь на траву.
— Ну, на четвереньки, — согласился Липатов.
Ему было не до терминологии: он так хотел ебаться, что плюнул на безопасность и уткнулся в девочку голым хуем, стараясь не думать ни о чем плохом. Пизда была мокрой, хоть выкручивай. «Ай, изголодалась кошечка!» — радовался он, с наслаждением вталкиваясь в скользкую щель, обтекшую хуй влажным чулком.
— Где наши сисечки? Вот они… — Липатов нащупал соски, мокрые от молока, скрутил их — и принялся напористо ебать юную маму, с наслаждением шлепая яйцами по ее мохнатке.
Легкость победы смутила его, и ему хотелось доставить девочке максимум удовольствия. Девочка идеально ловила ритм, и очень скоро он ощутил то самое неуловимое единство тел, какое испытал когда-то в этом парке. Его хуй никогда еще не был таким твердым и ебучим, и девочка скулила навзрыд, когда Липатов проебывал ее до матки, и потом выходил с чавканьем наружу, чтобы нырять в раскаленное нутро снова и снова. Когда он впился рукой, вымазанной в молоке, в ее пизду — девочка выгнулась, подбросилась вверх, разорвалась хрипом, и он резко насадил скачущие бедра на себя, чтобы она кончила с колом в потрохах, и сам хрипел с ней в унисон, сгорая в огне сросшейся плоти…
— Почему вы тогда ушли?
Они лежали на траве. Над ними вздымалось небо с холодными белыми звездами.
Вначале Липатов не понял.
— Что? — переспросил он, внезапно холодея.
— Почему ушли тогда? Лысых не любите?
Он молчал, вжимаясь в землю.
— Брили меня потому, что лейкемию лечили. Меня вообще хоронить хотели. Но вылечили зачем-то… Густик здорово помог… то есть роды.
— Густик? — чужим голосом отозвался Липатов.
— Я его так назвала: Август. Потому что ведь мы с вами в августе это самое… А теперь прощайте.
— Что?!
— Как вы ушли, так и я сейчас уйду.
— Подожди, — он схватил ее за ногу. — Я знаю, где ты живешь.
— Ну и что? Я с мамой, папой. Хотите с ними познакомиться?
Прежде чем озадаченный Липатов раскрыл рот, она ловко вывернулась, вскочила и убежала. Голышом.
Липатов с трудом встал, постоял на месте, затем пошел вслед за ней, преоделевая звон в ушах.
Ее не было видно, и он уже вышел к самому домику, когда услышал ее голос:
— Пап, отвернись! Я тут голая купалась, и представляешь — кто-то одежду спер. Пришлось вот такой вот красивой идти…
Из домика донеслись охи и причитания. Выругавшись, Липатов побрел домой.
Ему не удалось заснуть, несмотря на секс перед сном, и впервые в жизни он провел ночь в